Достоевский и толстой

Игорь Волгин. Уйти ото всех. Долгое прощание — 3.

22 апреля, 2011
АВТОР: admin

Продолжаем публикацию главы из книги «Лев Толстой. Последний дневник. / Игорь Волгин. Уйти ото всех» (Издательство ВК, 2010, 580 с.).

«О Достоевском он говорил неохотно…»

«Достоевский – богатое содержание, серьезное отношение к делу и дурная форма» (у Тургенева, например, по его мнению, «прекрасная форма, никакого дельного содержания и несерьезное отношение к делу»).

Это говорится в 1890 году. Летом 1894-го, слушая читаемую по вечерам книгу В. Розанова «Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского», Толстой раздумчиво замечает, что «Достоевский – такой писатель, в которого непременно нужно углубиться, забыв на время несовершенство его формы, чтобы отыскать под ней действительную красоту». Видимо, ему интересен ход розановских рассуждений. Что же касается «ремесла» – тут он по-прежнему строг. «А небрежность формы у Достоевского поразительная, однообразные приемы, однообразие в языке». «Огромное содержание, но никакой техники», – настойчиво будет повторять он на протяжении десятилетий.

За этим недоверием к форме скрывается, кажется, нечто иное. Толстого не устраивает сама художественная методология Достоевского, сами принципы его миропостижения.

Толстой в максимальной степени «высветляет» свою прозу; он старается объяснить, обсудить, «дегерметизировать» хаpaктеры действующих в его романах персонажей, твердо установить их взаимные связи, как можно точнее зафиксировать все их притяжения и отталкивания. Толстой не терпит двусмысленностей, намеков, умолчаний: его усилия направлены к тому, чтобы уничтожить неопределенность.

Если у Достоевского важнейшие художественные смыслы часто уведены, загнаны, запрятаны в подтекст, то автор «Войны и мира» занят задачей прямо противоположной: он стремится вывести эти смыслы наружу – в текст – из тьмы внетекстового хаоса; он хочет твердым комментирующим словом объять и объяснить всю полноту душевных и исторических движений. Для него приемы Достоевского – это та же «рифма», с помощью которой, как он полагает, поэты только отвлекают от сути дела.

Итак, творческие доминанты Толстого и Достоевского совершенно различны. Толстому трудно представить, каким образом героям Достоевского удается без особых хлопот произносить свои пространные монологи. И объяснить – почему его романные ситуации то и дело разрешаются конфузами, скандалами, падениями и катастрофами. Разумеется, «так в жизни не бывает». В жизни чаще бывает как у Толстого. Но ведь, в отличие от автора «Войны и мира» – «настоящего реалиста», Достоевский «всего лишь», как он сам себя именует, «реалист в высшем смысле». Его интересует не столько жизнь в ее чувственно-осязаемых проявлениях (хотя и она тоже!), сколько метафизика жизни. У него, говорит Бердяев, «было одно ему присущее небывалое отношение к человеку и его судьбе – вот где нужно искать пафос, вот с чем связана единственность его творческого типа. У Достоевского ничего и нет, кроме человека, все раскрывается лишь в нем, все подчинено лишь ему».

У Толстого, надо заметить, «человек» тоже ничуть не забыт. Но видится он ему совсем по-иному.

Достоевский не стремится к внешнему правдоподобию – для него важнее «последняя правда».

Но та же правда важна и для Толстого. Перечисляя писателей, которые, по его мнению, являют образцы истинного искусства, проникнутого «христианским чувством» и «объединяющего людей», он наряду с Гюго, Диккенсом, Шиллером называет и Достоевского. Достоевский назван также в числе трех русских классиков (кроме еще Пушкина и Гоголя), для которых «существовали нравственные вопросы». Толстому, убежденному врагу алкоголя, нравится мысль Достоевского о том, что «в России добрые люди – почти всегда пьяные люди, и пьяные люди – всегда добрые люди». (Очевидно, это относится Толстым к области христианских чувств.) В заслугу Достоевскому также поставлено то, что он показал живую душу в преступнике: «даже среди самых отчаянных живорезов-каторжников – и у них находил хорошие стороны».

Но душа самого автора «Бесов» остается для Толстого тайной за семью печатями. Он говорит Горькому, что один из «cyмacшедших персонажей» Достоевского «живет, мстя себе и другим за то, что послужил тому, во что не верил». И Толстой добавляет: «Это он сам про себя написал, то есть это же он мог бы сказать про самого себя». (Подобное утверждение, кстати, полностью совпадает с мнением Н. Н. Страхова, высказанным в письме 1883 года, – о том, что Достоевский был похож на таких своих героев, как Подпольный, Свидригайлов, Ставрогин, и что все его романы «составляют самооправдание, доказывают, что в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости».)

Трудно судить, насколько «близко к тексту» автор «Песни о Буревестнике» передает толстовские сентенции: они недалеки от суждений самого Горького на сей счет. С другой стороны, слова о том, что Достоевский при всей своей искренности «политиканствовал и кокетничал», вполне в духе позднего, бескомпромиссного и всеотрицающего автора «В чем моя вера?». Разброс оценок свидетельствует о том, что Толстой, обычно категоричный в своих литературных пристрастиях, с этим предметом еще не определился.

«О Достоевском, – свидетельствует Горький, – он говорил неохотно, натужно, что-то обходя, что-то преодолевая». То есть как бы избегая высказываться до конца. Толстого печалит не только их давняя невстреча: сомневающийся в личном бес cмepтии, он тем не менее задумывается о том, какой может быть их встреча там.

Когда, говорит Маковицкий, Софья Андреевна сообщает Толстому, что они с Достоевским «соседи в Историческом музее» (то есть комнаты с их архивами располагаются рядом), Толстой отвечает: «Надеюсь скоро в настоящем соседстве быть». Но в том соседстве уже неуместен диалог.

Толстой убежден, что автору «Карамaзoвых» следовало бы познакомиться с «учением Конфуция или буддистов, это успокоило бы его». Ибо это – «главное, что нужно знать всем и всякому». Очевидно, он предполагает, что Достоевский в своем поиске истины успокоился бы на том, на чем хотел бы успокоиться сам Толстой. И – при благоприятном расположении звезд – стал бы его единомышленником и сочувствователем.

Им говорятся иногда странные вещи.

«Он был человек буйной плоти, – доверительно сообщает Толстой внимательно слушающему его Горькому, – рассердится – на лысине у него шишки вскакивают и ушами двигает». Интересно, откуда явились столь впечатляющие физиологические подробности? Ведь сам Толстой Достоевского никогда не видел, а в доступной ему мемуаристике ничего подобного не встретишь. Приходится опять предположить, что источником подобных наблюдений был не кто иной, как покойный Николай Николаевич Страхов.

«Чувствовал много, а думал! – плохо, – продолжает Толстой, – он у этих, у фурьеристов, учился думать, у Буташевича и других. Потом – ненавидел их всю жизнь. В крови у него было что-то еврейское. (Вот бы поразился автор «Дневника писателя» этому сенсационному заявлению! – И. В.) Мнителен был, самолюбив, тяжел и несчастен. (Опять – почти буквальный – повтор страховских хаpaктеристик. – И. В.) Странно, что его так много читают, не понимаю – почему! Ведь тяжело и бесполезно, потому что все эти Идиоты, Подростки, Раскольниковы и все – не так было, все проще, понятнее».

Толстой верен себе, вернее – своему художническому взгляду. Если бы он писал обо «всех этих» Идиотах, Раскольниковых и т. д., он бы, разумеется, изобразил их совсем иначе («проще, понятнее»!). Но ведь это – герои Достоевского. У Толстого невозможно представить подобных персонажей (как невозможно представить, чтобы Достоевский написал Андрея Болконского или Наташу Ростову). Это не только разные углы зрения, это разный опыт души. «Истинный» (допустим) реализм Толстого настороженно вглядывается в изыски «реализма в высшем смысле»: не так ли Рафаэль взирал бы, положим, на полотна Марка Шагала? (Хотя публично, в тpaктате «Что такое искусство?», Достоевский отнесен к лучшим образцам изящной словесности.)

…Однажды Н. Н. Страхов, гостя в Ясной Поляне, заметит по поводу Сони Мармеладовой, что «это совершенная выдумка, что просто стыдно читать об этой Соне» (мнение, кстати, совпадающее с позднейшими инвективами В. Набокова). «Вот как вы строго судите, и верно», – сочувственно удивится Толстой. Он, кстати, полагает шедевром только первые главы «Преступления и наказания»; дальше, по его мнению, Достоевский «мажет».

П. А. Сергеенко свидетельствует, что к Достоевскому «как к художнику» Толстой относился «с глубоким уважением, и некоторые его вещи, особенно “Преступление и наказание” и первую часть “Идиота” считал удивительными. “Иная, даже небрежная страница Достоевского, – как-то сказал Лев Николаевич, – стоит многих томов многих теперешних писателей. На днях для «Воскресения» я прочел его «Записки из Мертвого дома». Какая это удивительная вещь!”».

Вообще-то, «для “Воскресения”» он мог бы прочитать и «Братьев Карамaзoвых»: особенно сцену суда. (К этому сюжету мы еще обратимся.)

В 1906 году Чертков запишет его слова: «Достоевский, да – это писатель большой. Не то что писатель большой, а сердце у него большое. Глубокий он. У меня никогда к нему не переставало уважение».

«Большое сердце» – решающий аргумент для Толстого. Оно оказывается важнее всего остального. «У Достоевского никогда такой техники не было, какая теперь у барынь», – скажет он корреспонденту «Новостей дня», имея в виду понаторевших в этом деле пишущих дам. Понятна и неизменно высокая оценка «Мертвого дома» – этого самого толстовского из произведений Достоевского. Недаром в «Круг чтения» включаются две главки – «Орел» и «Cмepть в госпитале».

Осматривая 31 января 1910 года вновь открытую народную библиотеку в Ясной Поляне и заметив на полках «Записки из Мертвого дома», он осведомится: «Достоевский не весь?». Вопрос можно понять двояко: то ли и этого достаточно, то ли – что вероятнее – желательно наличие всего Достоевского.

Он как-то скажет Булгакову: «У Достоевского нападки на революционеров не хороши: он судит о них как-то по внешности, не входя в их настроения».

Сколь изумился бы он, узнав, что автор «Карамaзoвых» задумывал сделать цареубийцей своего любимого героя – Алешу. Но написать повесть о революционерах – входит и в творческие замыслы позднего Толстого.

«Они, – замечает о персонажах Достоевского Ф. Степун, – принадлежат не миру эмпирической действительности, но миру духовной реальности. Неверно, однако, считать их видениями субъективной фантазии Достоевского. И Ставрогин, и Кириллов (П. Верховенский? – И. В.) оказались главными силами и деятелями большевистской революции. И в этой их действенности заключается их действительность».

Да: движителями русской Смуты стали отнюдь не Платон Каратаев и не Катюша Маслова.

Толстому на исходе жизни Достоевский вспоминается особенно часто.

Продолжение — здесь.

Достоевский и толстой

Лев Толстой, Федор Достоевский

Без любви жить легче. Слезинка ребенка. Дневник писателя

© ООО «Издательство ACT»

«…Когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек»

«Два исполина», «глыбы», «гиганты», «два гения золотого века русской культуры», «величайшие писатели за всю историю культуры». Так называли современники двух великих русских писателей – Федора Достоевского и Льва Толстого. И эти высокие звания за ними сохраняются до сих пор: конкуренции им так никто и не составил. Более того, многие нынешние известные писатели признаются, что «два исполина» были их Учителями: они отталкивались от их произведений, чтобы создать свой собственный художественный космос. Конечно, как у всех ярких личностей, у Толстого и Достоевского были и враги, и завистники, называющие первого «барином, юродствующим во Христе», а второго – «тарантулом», «банкой с пауками». Но никто не прославил так русскую литературу, как эти гении. Их имена и по сегодняшний день произносятся во всем мире с восхищением.

И тем страннее выглядит поразительный факт из их жизни: они ни разу не встретились! Хотя родились в двадцатых годах ХIХ века с разницей лишь в семь лет. И жили не так далеко: Толстой – под Тулой, Достоевский – в Питере. У них были общие знакомые. Например, общий литературный оппонент Иван Тургенев, руководитель журнала «Современник» Николай Некрасов, философ Николай Страхов. И почему-то ни одному из них не пришло в голову взять да и привезти одного к другому.

Однажды 10 марта 1878 года Толстой и Достоевский даже посетили одно собрание – лекцию магистра Петербургского университета Владимира Соловьева. Они находились в одном зале, возможно, даже сидели почти рядом, но даже случайно глазами не встретились, в дверях не столкнулись. Достоевский был со Страховым. Почему тот даже не подумал, наконец, познакомить двух «гигантов»? Загадка.

А ведь они так восхищались творчеством друг друга! Достоевский был в восторге от романов «Война и мир» и «Анна Каренина», называл автора «богом искусства» и «необыкновенной высоты художником», а его творчество «гениальным». В статье об «Анне Карениной», которую он поместил в своем «Дневнике писателя» Федор Михайлович писал: «Такие люди, как автор Анны Карениной, – суть учители общества, а мы лишь ученики их». Толстой же, по его собственному признанию, «умилялся», читая «Униженных и оскорбленных». А в одном из своих писем писал своему другу: «…читал «Записки из мертвого дома». Я много забыл, перечитал и не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина… Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался. Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю». А последней книгой, которую читал Толстой перед своей cмepтью, были «Братья Карамaзoвы». Вот как была велика сила притяжения между гениями, однако их пути все время расходились. Кроме того, не смотря на то, что оба переписывались со всеми видными писателями, друг другу они не отправили ни одного письма. Снова загадка, над которой литературоведы и биографы до сих пор ломают голову.

Конечно, в первую очередь исследователи списывают «не встречу» на случайное стечение обстоятельств. Так, например, в 1855 году Толстой приезжал в Петербург к Тургеневу и Некрасову. Но Достоевского в городе не было, он был в ссылке. Когда же он вернулся из заключения, Толстой уже в Питере не появлялся, проводил почти все время только в Ясной Поляне или в Москве. Но Достоевский же мог доехать до Москвы?

По другой версии, писатели, восхищаясь творчеством друг друга, все-таки относились друг к другу с прохладцей. И, возможно, стремясь к встрече, подсознательно противились этому желанию. Опасались разочаровать и разочароваться?

Так, по воспоминаниям современников, Достоевский не скрывал, что Толстой – больше художник, чем мыслитель. А Толстой критически относился к манере и стилю письма коллеги. И вообще, как писал позже Максим Горький в своей книге о Толстом, «о Достоевском он говорил неохотно, натужно, что-то обходя, что-то преодолевая». По сведениям биографов, Достоевский за год перед своей cмepтью, в 1880 году, даже все-таки собрался приехать в Ясную Поляну, но поверил распространившимся слухам о сумасшествии Льва Николаевича и испугался встречаться с безумцем. 27 мая 1880 года Достоевский писал жене: «Сегодня Григорович сообщил, что Тургенев, воротившийся от Льва Толстого, болен, а Толстой почти с ума сошел и даже, может быть, совсем сошел». Хотя в это время и самого Федора Михайловича многие недоброжелатели считали бесноватым из-за эпилептических припадков. Да и кого из гениев не называли cyмacшедшим?

Л. Толстой и Достоевский

«Л. Толстой и Достоевский» — литературно-критическое эссе Д. С. Мережковского, публиковавшаяся в 1900—1901 годах в журнале С. П. Дягилева «Мир искусства» и изданное отдельным двухтомником в 1902 году. Работа, опубликование которой совпало с Определением Святейшего Синода № 557 о графе Льве Толстом, вызвала широкий общественный резонанс [1] .

«Лев Толстой и Достоевский» считается наиболее значительным произведением Мережковского в жанре литературного исследовательского эссе. Работа отчасти была посвящена путям становления всей русской литературы, а отчасти — эволюции мировоззрения самого Мережковского [2] . В идейную основу эссе легла дилемма о христианстве и язычестве. Как отмечал о. Александр Мень, язычником здесь представал Лев Толстой («тайновидец плоти»); ему противостоял Достоевский — «тайновидец духа». Мережковский продолжил в этой своей литературной работе поиск синтеза между Ветхим Заветом (говорившим о плоти) и Новым Заветом (говорившим о духе). [3]

Д. С. Мережковский не был первым автором, подвергнувшим анализу творчество Л. Н. Толстого: до него это делали Н.Г. Чернышевский (о «Севастопольских рассказах») и Д. И. Писарев («Промахи незрелой мысли» о «Детстве. Отрочестве. Юности»; «Старое барство» по роману «Война и мир»). Оценку творчества Л. Толстого давали также Некрасов, Салтыков-Щедрин, Михайловский, Горький, Вересаев и другие современники писателя. Однако исследование Мережковского многими впоследствии было признано наиболее подробным и обстоятельным [4] .

Содержание

Предыстория

К началу XX века Д.Мережковской всерьёз занялся осмыслением вопросов, связанных с христианством и соборной церковью. Г. Адамович в статье «Мережковский» вспоминал, что «если разговор был действительно оживлен, если было в нём напряжение, рано или поздно сбивался он на единую, постоянную тему Мережковского — на смысл и значение Евангелия. Пока слово это не было произнесено, спор оставался поверхностным, и собеседники чувствовали, что играют в прятки». [5] Спроецировав ход своих философских исканий на историю русской литературы, Мережковский решил выразить их, противопоставив двух её классиков.

Между тем, после того, как 23 февраля 1901 года вышло «Определение Святейшего Синода за № 557 с посланием верным чадам Православной Греко-Российской Церкви о графе Льве Толстом», развернулся ожесточённый конфликт Л.Толстого с церковью. Сочувствие российской интеллигенции в целом было на стороне писателя. Пресса печатала фельетоны и пасквили, направленные против Синода, карикатуры на Победоносцева.

«Его имя было у всех на устах, все взоры были обращены на Ясную Поляну; присутствие Льва Толстого чувствовалось в духовной жизни страны ежеминутно», — вспоминал П. П. Перцов. «Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколeбaть его трон, тогда как Толстой, несомненно, колeблет трон Николая и его династии», — писал А. С. Суворин.

После ухудшения состояния здоровья Толстого по адресу «Торквемады»-Победоносцева, в радикальной студенческой среде произносились вполне определенные угрозы. «Теперь в Москве головы помутились у студентов по случаю ожидаемой cмepти Толстого. В таких обстоятельствах благоразумие требует не быть мне в Москве, где укрыться невозможно», — писал Победоносцев.

Д. С. Мережковский вполне определённо высказал поддержку позиции церкви, хоть и отметил в письме председателю Неофилологического общества А. Н. Веселовскому: «Мое отношение к Толстому, хотя и совершенно цензурное, но не враждебное, а скорее сочувственное».

Содержание

Основную идею эссе автор сформулировал в предисловии к полному собранию сочинений. Книга, по его словам, была посвящена борьбе двух начал в русской литературе, противодействию двух правд — Божеской и Человеческой. Преемником «земного начала, человеческой правды» в русской литературе Мережковский считает Л. Толстого, а носителем духовного начала, правды Божеской — Ф. Достоевского. Сравнивая писателей, Мережковский видит истоки их творчества в А. С. Пушкине: «Он и Достоевский близки и противоположны друг другу, как две главные, самые могучие ветви одного дерева, расходящиесяв противоположные стороны своими вершинами, сросшиеся в одном стволе своими основаниями» [4] .

Четыре из семи глав этой части книги содержат в себе оценку Толстого-художника, в них Мережковский дает развернутую концепцию творчества писателя. Главный художественный прием Толстого Мережковский определяет как переход «от видимого — к невидимому, от внешнего — к внутреннему, от телесного — к духовному» или, по крайней мере, «душевному». [6]

Автор считал, что лишь раскрывая «тайны плоти», Толстой приближается к познанию «тайны духа». Достоевский, напротив, движется от внутреннего к внешнему, от духовного к телесному. В качестве обоснования своего тезиса Мережковский развивал мысль о том, что Л. Толстой предлагает читателю массу художественных подробностей, с их помощью раскрывая внутреннюю суть героев. Портреты Достоевского выглядят схематичными, но обретают в читательском воображении жизнь благодаря духовному наполнению. [4]

Мережковский категорично рассматривал отношение Толстого, считая его «двойственным» (для Толстого-христианина она есть «нечто темное, злое, звериное, или даже бесовское…», с точки зрения его бессознательной языческой стихии «человек сливается с природой, исчезает в ней, как капля в море» [7]

Исследуя «тайну действия» в произведениях Толстого, Мережковский отмечает, что автор замечает умение «незаметное, слишком обыкновенное», представить необычным [8] Автор считает, что Л. Толстой первым сделал открытие, которое ускользало от внимания других писателей — «то, что улыбка отражается не только на лице, но и в звуке голоса, что голос так же, как лицо, может быть улыбающимся» [4] .

Другой сильной стороной Толстого Мережковский считает его необыкновенную способность к перевоплощению, умение чувствовать то, что они чувствуют «соответственно их личности, полу, возрасту, воспитанию, сословию…» [9] . «Чувственный опыт его столь неисчерпаем, как будто он прожил сотни жизней в различных телах людей и животных», — пишет автор эссе. Из большого «чувственного опыта» Толстого (по Мережковскому) вытекает его необыкновенная способность изображать «ту сторону плоти, которая обращена к духу, и ту сторону духа, которая обращена к плоти — таинственной области, где совершается борьба между Зверем и Богом в человеке» [10] .

Доклад «Отношение Льва Толстого к христианству»

Поначалу к автору эссе высказывались «эстетические» претензии. Скоро они уступили место претензиям «общественно-идеологическим». Это произошло после того, как 6 февраля 1901 года (незадолго до выхода «Определения») Мережковский прочел доклад «Отношение Льва Толстого к христианству» в Философском обществе при Петербургском университете. Доклад, состоявшийся в зале Совета Петербургского университета, вызвал бурные прения, затянувшиеся за полночь. В интеллигентской среде, как отмечает Ю. В. Зобнин, Мережковский явно «шел против течения, это было сразу усвоено и вызвало немедленную негативную реакцию», а в нюансы его критики «религии Толстого» никто не вникал.

Сразу же после доклада Мережковского «Отношение Льва Толстого к христианству» в печати появилась гневная отповедь народнического публициста М. А. Протопопова: «Скверное впечатление производит этот реферат. Можно любить и не любить Толстого, можно соглашаться с ним и не соглашаться, но разделывать Толстого „под орех“… это уж… напоминает басню о слоне и моське…», — писал он. Протопопов при этом давал Мережковскому следующую хаpaктеристику:

Против Мережковского в либеральной прессе была развернута (как пишет Ю. Зобнин) «настоящая травля, с личными оскорблениями и нелепыми, но эффектными историческими параллелями»; например доклад Мережковского был назван призывом к «Варфоломеевской ночи» («Восточное обозрение»1901. № 85). Протестуя, Мережковский разослал в редакции столичных газет письмо, в котором указывал на недопустимое давление, оказываемое на него, — на «гнет общественного мнения». Письмо лишь вызвало новую волну издевательств: «В одном из рассказов Гаршина выводится ящерица, которой отдавили хвост „за её убеждения“. Г. Мережковский с его протестом очень похож на эту ящерицу, с той лишь разницей, что „хвост“ г. Мережковского целехонек: на целость его никто даже не посягает» [11] , — писала газета «Новости» (1901. № 149).

Отзывы критиков

Тpaктат «Лев Толстой и Достоевский», в течение года публиковавшийся на страницах «Мира искусства», уже после выхода первых частей вызывал стойкое раздражение в «консервативных» кругах читателей, считавших взгляды Мережковского на русскую классику недопустимо «вольными» [11] .

— Северный курьер. 1900. № 299

Одним из немногих современников, высоко оценивших труд Мережковского о Толстом и Достоевском, был В. Розанов. Он считал, что „перед нами… совершенно новое явление в нашей критике: критика объективная взамен субъективной, разбор писателя, а не исповедание себя“ [12] [13] Розанов писал:

— В. Розанов. Во дворе язычников. Часть IV

Н. А. Бердяев, давая в целом высокую оценку качеству работы Мережковского, в статье «Новое христианство» отмечал, что автор «никогда не понимал до конца и не ценил по-настоящему» Л.Толстого [15] . З. Гиппиус в книге «Дмитрий Мережковский» иначе объясняла смысл противопоставления, положенного автором в основу своего исследования: «Конечно, Достоевский должен был быть и был ближе ему , нежели Л. Толстой. Поэтому, вероятно, он и перегнул немного в его сторону и сказал кое-что несправедливое насчет Толстого» [16] .

Г. Адамович писал, что книга Мережковского «Л. Толстой и Достоевский» «имела огромное значение, не исчерпанное ещё и до сих пор». Признавая её некоторую схематичность («особенно в части, касающейся Толстого»), он отмечал, что в ней был дан «новый углубленный взгляд на „Войну и мир“ и „Братьев Карамaзoвых“, взгляд, который позднее был распространен и разработан повсюду. Многие наши критики, да и вообще писатели, не вполне отдают себе отчет, в какой мере они обязаны Мережковскому тем, что кажется им их собственностью» [17] .

Именно бесполая „справедливость“ это мяч в рожу. Мережковский не понимал, что он хоронит своей книгой Толстого. И он прямо проговорился о его cмepти, сказав, в сущности, так: „Ну-ну, посмотрим, как ты будешь дальше“. Мережковский смерил Толстого, то есть ударил челом его же добром.

Софья Андреевна вспоминала: „Лев Николаевич никогда не брал на руки Серёжу. Он радовался, что у него сын, любил его по-своему, но относился к нему с каким-то робким недоумением. Подойдёт, посмотрит, покличет его и только. — Фунт, — вдруг назовёт он сына, глядя на его продолговатый череп. Или скажет — Сергулевич, — почмокает губами и уйдёт“.

— Д. Галковский. Бесконечный тупик. примеч. 882

Как отмечал (в биографии 2008 года) Ю. В. Зобнин, до работ Мережковского литературный критик обычно «присваивал» тексту разбираемого автора некоторое «значение», опираясь на биографические документы, позволявщие сформулировать «взгляды писателя», и видел в его произведениях (точнее — в их «идеологически значимых» фрагментах) точно такие же «биографические свидетельства». Мережковский впервые обратился к тексту как таковому, пытаясь извлечь его «значение» из элементов его эстетической структуры. В сущности, Мережковским в этом эссе «…впервые в истории отечественного литературоведения были применены герменевтические методы» [11] , — заключает автор биографии писателя.